Такие, как я, фронтовые пехотинцы-«долгожители» никогда не возмущались нашими неудачами и неоправданными потерями, считая, что в этом никто не виноват. И я смирился с таким положением. «На то она и есть война!»

Мы, попадая в подобную западню, порой зарывались в землю и выжидали до тех пор, пока в танке у немцев не иссякнут боеприпасы. Или не отойдут их главные силы на определенное расстояние. Засада обычно держалась до тех пор, пока гитлеровские факельщики не подожгут все, что может гореть… Ясное дело, каждый раз лежать, зарывшись в землю, и выжидать, когда враг снимет засаду, мы не собирались. Знали по опыту: стоит только нашим автоматчикам просочиться в тыл засады и открыть там хотя бы беспорядочный огонь, как фрицы, боясь окружения, отступают. Ну а раз знали такую их слабость, значит, пользовались ею. И довольно успешно.

Но однажды наш батальон все-таки был остановлен сильным огнем противника. Фашисты на этот раз устроили не простую засаду, а сильную оборонительную долговременную линию. А мы, не предполагая этого, решили спугнуть фрицев своей выработанной тактикой.

Ушли ночью наши автоматчики и вернулись с потерями. Утром подошли «тридцатьчетверки» и атаковали немцев — тоже безуспешно. Потеряли половину машин… Топчемся уже трое или четверо суток — и ни с места!

На КП нашего полка прибыл сам генерал Родимцев, разгневанный, что стоим как столбы… КП полка переместился на КП нашего батальона…

Иногда мне думается, что мы могли не выиграть эту тяжелейшую войну, если бы воевали только «по правилам». Иная кажущаяся неразумность помогала солдатам совершать чудеса, которых бы никогда не совершить одними разумными мерами.

Вот и теперь: по нашим окопам и траншеям пронесся из уст в уста невероятный слух. «Неужели это в самом деле?! — помню, мелькнуло в голове. — Это же невозможно! Не то что голову, палец не высунешь наверх — оторвет пулей или осколком!» Но все же, выбрав момент, высовываюсь из своего окопа и… не верю своим глазам! Да, весь наш полковой штаб во главе с Билаоновым, Егоровым и Тукхру как на демонстрации — идут, не обращая внимания на автоматный и минометный огонь!.. Рядом с Билаоновым, который старательно отмеривает на высоких костылях и у которого все еще забинтована голова, еле успевает его адъютант Коля Корсунов. Рядом с Егоровым — старшина Носов…

Заколдованы, что ли, они все?!

Но мне стыдно теперь, что я прячусь в окопе и не могу себя заставить выскочить для атаки. И это первое и главное чувство, от которого я уже не могу отделаться…

Наш комбат Долинный Николай тоже не смог больше сидеть в укрытии и, подав сигнал ракетами «к атаке!», выскочил из своего КП, сел в «Виллис» и рванулся вперед…

Весь батальон тут же поднялся и с криком «Уррра! За Родину!» пошел за ним…

Роты продвигались вслед за своим комбатом, который на «Виллисе» уже приблизился к переднему краю немцев… Машина взорвалась у всех на глазах. Мы потом нашли орден Красной Звезды, которым был недавно награжден наш комбат.

Атака захлебнулась. Однако ночью солдаты нашего батальона во главе с гвардии старшим лейтенантом монголом Юндендоржем (и он через несколько дней погибнет в очередной атаке) проникли к «тигру» и закидали его бутылками с горючим. В образовавшуюся брешь просочилась рота автоматчиков и уничтожила еще один «тигр». Фашисты в панике стали бросать свои позиции…

Личный пример командиров помогал солдатам преодолевать стремление уцелеть во что бы то ни стало. Кажется, ученые это естественное стремление называют инстинктом самосохранения. В принципе неплохой инстинкт: надо побеждать и оставаться живым. Но, если дать ему волю, он тебе не позволит и высунуться из окопа.

Комсомольцы, вперед!

Наш полк пересек границу между Белгородской областью и Украиной, и комиссар полка Егоров Владимир Георгиевич объявил, что мы переключаемся на освобождение оккупированной немцами Украины.

Вместо погибшего Николая Долинного в наш батальон прислали комбатом гвардии капитана Картошенко Николая Михайловича, а меня назначили комсоргом батальона. Я сдал дела парторга роты минометчику Янсону Алексею Ивановичу.

В комсорги батальона меня рекомендовал комиссар полка гвардии капитан Егоров Владимир Георгиевич. Он ясно меня предупредил, что жизнь комсоргов батальона в среднем длится от одной атаки до двух-трех. Комсорг должен первым подниматься в атаку…

— Сможешь, Мансур, иди комсоргом. Не сможешь — не осуждаю.

Обожгли меня слова комиссара, и я почти растерялся, не зная, что мне делать. «Быть или не быть?» Комиссар пытливо и терпеливо наблюдает за мной… Ведь не мне первому он говорил эти слова, и люди шли: в батальоне всегда был комсорг… «Как быть? Не долго ли я думаю?» Не хочу комиссару показаться трусом… ему одному, ведь никто не узнает, если я откажусь, но… Двум смертям не бывать, одной не миновать! Щупаю свой талисман — тут он.

— Согласен! — говорю.

Комиссар благодарно посмотрел на меня — за то, что он не ошибся…

Среднесписочное число комсомольцев в батальоне колебалось от боя к бою от двухсот восьмидесяти до двухсот сорока. Текучесть большая. Работы у меня было очень много, и не хватало суток. Бои шли жестокие, с большими потерями. Каждую ночь в наш батальон прибывало свежее пополнение. Каждого комсомольца надо было взять на учет. Ну а комсомольское поручение каждому было одинаковое: успеть сделать на войне как можно больше, учитывая, что жизнь у него тут может оборваться в каждое мгновение. Успеть убить фашиста как минимум! Если повезет, убить двух фашистов: за себя и за друга, который не успел убить ни одного гада!

Свою философию «убить хоть одного фашиста!» я, как комсорг батальона, распространял среди всех комсомольцев.

Эту солдатскую философию воспринимали все до единого, и никто не думал по-другому. А как же Победу добывать? Иначе не добудем…

Я человек по своей натуре мягкий и впечатлительный. Ни хулиганом не был, ни драчуном, а вот на войне я уничтожал и хотел уничтожать фашистов…

«Успевай убивать, пока сам не погиб от того, кого надо убивать!» — это я внушал новичкам, прибывающим на фронт. Я был постоянно настроен на то, чтобы пока я жив, стараться авансом отомстить за свою жизнь немцам! Я с каждым разом поднимал цену за свою жизнь все выше! Я никогда не надеялся, что останусь живым в этой мясорубке, и торопился при любой возможности воспользоваться любым случаем! Однажды в каком-то овощехранилище по моей инициативе мы расстреляли не менее двухсот раненых фрицев…

С сожалением следует отметить, что преобладающая часть нашей пехоты — это пассивные солдаты, которые, не попытавшись уничтожить ни одного солдата противника и даже не увидев его живым или мертвым, погибали сами или выбывали из строя по ранению.

Как было больно до слез, до полного отчаяния, когда я видел своими глазами погибшего нашего солдата, только что прибывшего маршевыми ротами. Это мое состояние всегда выплескивалось, вырывалось наружу. Товарищи по оружию чувствовали его как свое собственное и ценили мою искренность.

Были и исключения. Хочется рассказать о пулеметчике, комсомольце Кобылине Николае. 1925 года рождения, он был на два года младше меня. Прибыл на фронт добровольно. Два его старших брата погибли в боях с фашистами.

Коля хотел быть непременно пулеметчиком. «Максим» — пулемет хороший, но тяжелый — шестьдесят пять килограммов. В обороне лучше «максима» нет пулемета. Но в наступательном бою с ним бегать нелегко. Гибнут, как правило, наши пулеметчики при смене огневых позиций: именно тут фрицы их и ловят на мушку. Коля придумал нехитрое приспособление: при перебежке с позиции на позицию он оставлял «максим» на прежнем месте, а сам, как заяц, пулей на новую позицию. Потом своего «максима» тянет к себе за крепкую и тонкую многожильную проволоку. Стрелки из роты тоже помогают тянуть. И вот «максим», как самоходный, торопится следом за хозяином…

Кобылин Коля стрелял не только днем, но и ночью. Высматривал он еще днем сектор обстрела. Устанавливал загодя «максим» и забивал колышки с обеих сторон ствола — «ограничители сектора». На колышки палку буквой П. Это тоже ограничитель, чтоб ствол не сбивался вверх…