Конский Иван сидел в люльке весь в поту, красный как рак и обалдело смотрел на нас. Разом всей ротой мы заорали «Уррра!». Потом побежали смотреть, что вывалилось из чрева самолета. Более тридцати трупов крупных гитлеровских чинов насчитали наши солдаты на земле. Сотни ящиков и чемоданов с ценными вещами, отобранными у советских людей.

Все документы и ценности были собраны и отправлены в штаб дивизии. А Конский Иван, кажется, был представлен к высокой награде.

Наша минометная рота имела свой пулемет «максим» и один немецкий, «МГ-34», которые часто нас выручали в бою. Имели мы и одно противотанковое ружье с хорошим запасом патронов. Из ПТР мы иногда уничтожали пулеметные точки гитлеровцев, но по танкам из него стрелять не доводилось. Хорошо бы и эту трофейную зенитную установку «присвоить»… Жаль было Ивану Конскому расставаться со своей пушкой, но пришлось — забрали ее орудийщики.

А на другой день Конскому не повезло. Нашел он пистолет — немецкий или еще какой, но только не наш, не отечественный. Спрятал в карман, чтобы после боя разглядеть незнакомый механизм. Вечером, когда утих бой, Конский вспомнил про свою находку. Мы уселись вокруг. Конский вертит пистолет так и этак: не поймет, как же стреляет эта диковина. И мы не можем догадаться, что в ней к чему. И вдруг прозвучал выстрел. Конский застыл с растопыренными пальцами, и левая его ладонь заливается кровью… Побледневший Иван обводит нас глазами: все ли живы? Убедившись, что пуля никого не зацепила, он уставился на свою окровавленную ладонь.

И только тут мы перепугались. Если дойдет до начальства, то Конскому не избежать трибунала. Случайный или преднамеренный, но фактически это самострел. И сбитый вчера Иваном фашистский транспортник не зачтется… Быстро сделали мы Ивану перевязку своими индпакетами и взмолились перед всеми всевышними, чтоб зажила рана без вмешательства медиков. Поверх повязки натянули ему большую рукавицу с крагами да уговорились не проболтаться никому о случившемся.

Через две недели Конский Иван сбросил ту повязку, и мы увидели на ладони шрамик: пуля прошла между косточками через мякоть. Так что, как мы в нашей роте ни были заинтересованы в изучении трофейного оружия и в овладении им, не всегда обходилось гладко. Вот случай, который едва не кончился трагически.

У железнодорожной станции Карповская мы отбили состав из особых вагонов с механизмами, как у путеукладчика. На одной платформе — огромная пушка. Видимо, немцы пригнали ее для штурма Сталинграда.

Калибр пушки не менее 400 миллиметров. Эта пушка-гигант заворожила нас. Мы ахали и охали, ну и, конечно, одолело естественное любопытство: что в ней к чему и как. Вот ящики плетеные со снарядами. Каждый весом не меньше чем сто килограммов! А где гильзы? А это что такое? Стали распаковывать шелковые мешки и увидели — толщиной с палец, длиной сантиметров по семьдесят макаронины. Снопами в мешках, зашитых наглухо.

— Это ведь порох!

Одни засмеялись — не верят. А тот, который разгадал, что порох это, взял и поджег макаронину с одного конца… Горит интересно! Вот это да! А держал ее солдат двумя пальчиками. Макаронина вдруг вырвалась на свободу и как шайтан стала носиться туда-сюда… Кругом — штабеля мешков с этими макаронинами. Кто бросился бежать подальше, кто ловить взбесившуюся макаронину… Наступит кто-нибудь ногой на нее, а она выстрелит из-под подошвы и снова мечется над головой, как молния. И вот эта макаронина извернулась и лезет в щель между мешками. Как говорится, бежать поздно было еще вчера — рванет такой склад… Я кинулся к мешкам, схватил макаронину, обжигая руки через перчатки, да наступил ногой не на горящий ее конец, а на другой и держал до тех пор, пока она не сгорела совсем.

А потом эта пушка днем и ночью работала на нас. Ее снаряд, тяжело вращаясь, прошуршит высоко над нами, а потом где-то впереди — в «котле» — так грохнет, что зарево займет весь горизонт…

В окопах на войне в минуты передышки часто мыслями возвращаешься к прожитой жизни. Но больше всего хочется в теплую избу, на печку, и выспаться. В баню бы забраться и париться на полке… Про баню боязно и думать, такая мечта кажется совершенно сказочной.

В продолжение целого месяца мы ни разу не уснули в помещении, а на открытом воздухе спать приходилось большей частью «на ходу». В зимних условиях степной местности это трудно выдержать даже такому здоровому и молодому организму, как мой. Изнуряли вши. Куда ты денешься зимой от них? Никуда. Я пробовал дустом травить — бесполезно. Бывало, когда после боя взмокну, я доставал пакет с дустом и через воротник засыпал под мокрую рубашку на голое тело. Дустом пудрил все тело от макушки до пяток. Но вши были живучие, и дуст не влиял на них.

Нерегулярное питание, хронический недосып, холод, постоянные физические перегрузки… Пьем грязную воду из грязных котелков, оттаянную из грязного снега… Как можно было вытерпеть такое? Уму непостижимо! Повторяю, условия окопной жизни в степной местности под Сталинградом были очень тяжелыми. Кроме того, через три-четыре недели после моего прибытия на фронт у меня возникло недержание мочи. Я вынужден был мочиться через каждые пять-шесть минут и, чтобы не напустить в штаны, должен был постоянно держать расстегнутой ширинку. Я был уверен в том, что это какая-то болезнь, но мне было стыдно об этом ставить в известность свое начальство. Больше всего я боялся, что эта болезнь теперь на всю жизнь, и я скорее был согласен погибнуть, чем быть таким инвалидом! Мой друг, заметив мое частое мочеиспускание, успокоил меня: «Такое было и со мной, а когда я с ранением попал в госпиталь, через неделю избавился от этой болезни». Это меня успокоило. Я тогда задумался: «Почему я остаюсь тут в кромешном аду целым и невредимым, тогда как почти все мои однополчане за этот короткий промежуток погибли или ранены?»

Во сне, когда бывает возможность где-нибудь на минутку прикорнуть, вижу себя убитым и лежачим воином из картины «Куликовская битва»… Мне один пожилой сибиряк-пехотинец, выслушав о моих снах, с завистью сказал: «Ты обязательно вернешься домой после войны и поэтому не пугайся такого сна!»

Но я откровенно обязан признаться в том, что я завидовал всем, даже тяжело раненным… Я иногда бросался под «кинжальный» огонь гитлеровцев с расчетом получить ранение, но уже сколько раз за это мои товарищи называли меня «настоящим героем» или «бесстрашным человеком». А мне после этого было очень стыдно…

Грязь впиталась в кожу. Лица черные и закопченные. Но мы глядим друг на друга — и хватает сил смеяться: до чего же чумазые и смешные! Хорошо, что у меня тогда еще не росла борода. А у старших моих товарищей-мужичков торчала грязная щетина, и они вообще были похожи на бармалеев…

Командиры, конечно, хотели бы, чтоб мы внешне выглядели более или менее приличней, но требовать от нас опрятности они не могли.

Я в детстве был мечтатель. На прииске пацаны с восьми лет умели мыть золотишко. Как утята, на речке Миасс полоскаемся с утра до вечера с ковшами да с лотками. Я мечтал найти огромный самородок, который не смогли бы поднять все наши старатели. Я думал тогда, что раз мы находим мелкое золото, то непременно где-то лежит в земле материнское золото размером со скалу. Почему я так думал? Потому что я видел камешки размером с песчинку и монолитные каменные горы, как Таганай… Детская жизнь наша была в те годы в сплошной работе: по дому, во дворе, в огороде, на покосе, в лесу. Играть хочется, но некогда. Коньки и лыжи лежали, так и не дождавшись хозяина. В летние каникулы меня отец устраивал в старательскую артель коногоном. Я любил труд, но мне хотелось хоть один раз в десять дней побыть в лесу одному или с удочкой на речке… А старатели работают без отдыха все лето… Что придумать, чтоб не работать целый день? И придумал. Утром, как правило, старатели рассказывали свои сны. И обычно, когда кому-нибудь приснится очень плохой сон, суеверные старатели устраивали выходной. И вот утрами я тоже стал объявлять свои сны: детским снам придавалось очень большое значение. Бригадир отменял рабочий день, и я убегал «зимогорить» в лес или на речку… Когда я позже отцу признался в своей хитрости, он до слез смеялся…